ПАМЯТИ ДЫБА» Кликните сюда для просмотра оффтоп текста.. «
Дыб Заречный потому так и прозывался, что так-то он Дыб, а жил за Рекой. А ещё прозвища ему Вечный Стояк и Стояк Ходячий. А Дыб это не потому, что типа страдал приапизмом. Да и слова такова в тех епенях мало кто знал. А потому, что имел герой бесхитростного сужета нашего такую милую особенность: как подумает о бабах, а конкретно о потыкать пестиком в тычинку, так в секунду член из порток в небеса ракетой по команде "товсь!" взметается боеголовкой размера прям скажу чудовищного. А мечтал о тычинках постоянно, поэтому кто-то бы мог ошибочно решить, что у него приапизм. О нет и нет.
Жил Дыб в деревне Запердихе, вернее, в том, что от неё осталось, а осталась одна избёнка Дыба, потому как остальные запердики давно откочевали в каменные джунгли ближайшего вонючего города. А Дыбу на асфальт никак, на нём задыхаться начинает. Вот заброшенная Запердиха число жителей прописью один по ту сторону Реки, а по сю Пындыровка с пындырями и пындырятами соответственно. А баб там… а девок… кароч, пошла ракета…
И так-то мог и Дыб давно Реку переплыть, перелететь, доехать и поселиться поближе к женскому опществу, но тамошние мужики тож не перстами деланы, как-то не рады такому соседу, имя бабы и девки самим для чего-то надобны. И потому давно на сельском сходе порешили: Дыба из-за Реки не выпущать. Об чем Дыбу и просемафорено было с берега жестами со сгибанием локтевых суставов и матерным ором, самый приличный стисняюсь воспроизвести, что-то "вот только сунься, бедорасина". Ревнотики, блин. Мелкие частные собственники. Так что личная жизнь Дыба это вечный рукопашный бой с гадюкой кальсонной, с кортик-девок-портить, с ракетою своей. И покой ему не снится, да.
Дыб орудию свою не прятал, ну там чтоб к ноге примотать или прикрыть чехольчиком каким. Припрётся когда к Реке за водой для бани, в каждой руке по ведру, и на члене ведёрко болтается. Вот же срамник, вот же Аполлон трёхведёрный. Девки сразу шасть на берег в поисках не пойми чего, огородницы коноплю на пыхнем-улетим теребить бросают и пялятся, а кто из баб при хозяйстве, те чрез ситцевые занавески зыркают украдкой. Вот так глядела-глядела одна и вот чего удумала…
В день лета, о коем скорбная быль наша, приспичило вдруг бобылихе Зосе типа на острова, где калины и черёмухи прям страсть. И девок давно вызревших сговорила, Аксютку с Мальфридой. А мужики все на дальних покосах, люлей в ухо али в глаз бесстыжий зарядить дурищам некому.
И вот уже на Реке, и гребут сноровисто девки, от ласкового солнышка щурясь. А в небушке горлинки курлы-курлы, над холодною струёй стрекозы сплошь попарно от любви в дугу: ах, июль-баловник, ах, июль-чародей веет свежим своим опахалом!
Зоркий Дыб, намедни предупреждённый Зосей народными жестами засовывания пальчика в колечко из пальчиков же и тудой-сюдой, нетерпеливо наблюдал, как лодка с красотулями зашла за остров и стала не видима с пындырянского берега, а потом, через сотку уверенных гребков, ткнулась в шуршащую гальку, саженей в ненамного от таво места, где маялся наш герой со своею понятно ракетой.
А Дыб ведь заране и медовухи на брег приволок крынку малую, и запечённую хрустящую репу в туесе, и осетров пареных, листьями хрена укрытыми, и… Но делу время, а курим потом. Да и неча трапезничать, неча пузу набивать перед затеями-то любовными.
Как только исцарапанные и загорелые женские ступни достигли травы-муравы, рябая Зося подобрала подол панёвы и запрыгнула на Дыба, оплела ногами, и багровая пульсирующая живая боеголовка пошла, боеголовка вошла, боеголовка влетела в горячее и влажное Зосино корытце. Дыб застонал, прижал к себе Зосю, обхватив её широкие крестьянские бёдра, и опустился на ромашки с клевером и прочую ботанику. Дурочки Аксютка с Мальфридой торопливо защёлкали перламутровыми пуговками сарафанов… И выпрыгнули литые девичьи груди пташками, с твердыми, как кедровые орешки, сосками; Аксюткины – в разные стороны задорно смотрящими, и Малушины тёмно-вишнёвые сосочки, как бы говорящие: в глаза, в глаза смотреть… А там и сами длинноногие и тяжелые к низу феи выпростались из пахучих одежд и привалились к Дыбу с обеих сторон. Дыб, отзывавшийся телом на каждое движение покачивающейся на нём и что-то мычавшей Зоси, перестал мять её огромные титюли цвета топлёного молока, и освободившиеся ладони-лопаты устремил на лобки и чуть пониже возлежавших по краям дев. Устремил и ласково затеребенькал грубыми пальцами их выпрыгнувшие из нежных складок набухшие розовые бутоны, а по-простому говоря… но мы не будем по-простому.
Ну и ясно-понятно, что бордовая ракета ещё многажды входила, выходила, отстреливалась и устремлялась вновь в разные жадно зовущие и ожидающие её природой предназначенные места, и что и Аксютке с Мальфридой хватило мужского звенящего вот по самое по не могу, но смаковать не будем, это не наши стиль и метод, да и автор, чай, благородный идальго, а не порнограф прости господи какой. И это… уберите уже дитят от летописи подалей…
– Ну чо, будете тут трапезничать али восвояси? – спросил пребывавший в приятном расслаблении Дыб, бережно прижимая к себе своих густо конопатых и простонародно развитых телом наяд.
– Восвояси…
И отчалили припотелые и счастливые бабы с туесами и осетрами, но не только: все трое несли в себе семя Дыба, и семя-то проклюнулось и проросло, даже в слегка пожилой и никогда не рожавшей девушке Зосе, чем удивило её несказанно. И когда все три пузяки в гору и это всем заметно стало, озадаченные пындыри, после короткого следствия, всласть отметелили забрюхатевших и ринулись в Запердиху…
Не буду приводить леденящие душу подробности, как носились они за несчастным Дыбом по брегу с дрекольем и с зажатыми в заскорузлые кулачищи свинчатками, и догнали-таки…
Вот и отпели запердянские горлинки дорогому и чем-то близкому авторскому сердцу незамысловатому персонажу, отшептали ему редкие на уже убранных жнивах будыли конопельки, опустилось на него могильной плитою свинцовое холодное небо… Вот и всё…
Пущай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных членом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Тут бы и сказочке конец, вот обычный такой конец, а не тот, что постоянно мерещится отдельным пылким любительницам изящной словесности… Но нет.
Шли годы. Смеркалось... А как наступили новый век и лазоревый рассвет, то выяснилось, что в местности той, где некогда Зося, Аксютка и Мальфрида разродились пацанами, потомки Дыба до того расплодились и озорничали, что в полный рост встала перед учоными мужами проблема изменения государственного стандарта размера мужского достоинства, штоб этот экземпляр отлить в серебре и отправить до города Парижу, где в обсерватории хранятся разные эталонные штучки. Дабы лягушатникам с их невозможно короткими европейскими писюнами кое-чего утереть, навсегда утвердив приоритет русского мира и в этом вопросе.
Снаряжона была и потелепалась в Пындыровку экспедиция, возглавляемая матерой завкафедрой мужского причиндализма Луизой Францевной, росту такова, что из-за кафедры без подставочки и не видать, и весом за пять пудиков с гаком, почтенной многодетной мамаши и жены. А к ней в приклад добавлена тощая и прыщеватая аспирантка Люська, чьих длинных ног прекрасный плен, скажем поэтично, ещё мужской не ведал член.
И это было трагической ошибкой ректората!
Надо ли говорить, что очень скоро они были оприходованы шустрыми потомками Дыба, еще до всяких научных измерений в эмпирических поисках образца и смысла женской жизни.
Заявления в академию об увольнении были нацарапаны забывшей о женской чести Луизой и несказанно расцветшей Люсиндой на берёсте. И поплыла та берёста по Реке в запечатанной пихтовой смолкой бутыли. С той же берёстой скрылось за излучиной и последнее прости-прощай для уже бывшего мужа Луизы.
И это не потому, что, как злословили пындырихи, "городцки-то шмоньки за наши-то коряги зацепились", а по родству душ и негаданно открывшемуся чувству большой, но чистой любви…
Ибо всё-всё в мире любовь и двигает мир она ж.
ВАХО» Кликните сюда для просмотра оффтоп текста.. «
Ехал вчера по проспекту имени Нашего Рабочего; жарень, городская вонь, пробка. В правом ряду где-то позади истошно вопит Скорая. Жмакаю кнопки стеклоподъёмников, включаю кондёр. И всё ж какая-то пидерсия в салон залететь успела… Ты хто? Тополиный блин пух, жара июнь, жареное солнце больших городов…
Тополиный пух. Ты ж и жил здесь, неподалёку от проспекта, вот скоро будет к тебе поворот, Вахо, брат мой и друг мой. Твоя книжка предпоследняя вся завязана на этот надоедливый пух, твоя фантасмагория, как пух заполонил всё, заставив людей спуститься в лабиринты метро и там жить. Вот проспект, пух, рёв Скорой – и ты, Вахо.
Помнишь, как заблудился в тайге? Как я бегал, как орал, сорвал голос. Телефоны – да какие там телефоны. Мёртвая зона. Ты все ж таки вышел на крик, развел виноватые ручки – прасти-прасти, и в каждой – горсть красных карандашей-подберёзовиков.
А как я рубил лапник, а тебя отправил за дровами? Ты так же растерянно развёл руки: а где их взять? Где-где, в звезде! В тайге, блин! Оглянись вокруг! Ты сейчас где, чудо? Здесь и бери!
Там, откуда ты к нам переехал с первой женой, тайги не было, лишь жидкие перелески с пьяными на выхи кузбасскими шахтёрами, так что, Вахо дорогой, прощон, прощён…
А помнишь, бухали в твоей общаге от технолажи, пекло было… прям как сегодня. Ты майку скинул, и туса прихоела, увидав на твоей волосатой груди скромненький сосок под верхним левым. И народ такой сразу: о, у Вахи три соска! Ты засмущался и отшутился: так у меня детей трое, так вот это для каждого...
А как вместе забирали твоего третьего пацана из роддома? И ты захотел, чтобы я крёстным стал. И я в церкву попёрся на Сурикова, вот, батя, я атеистище поганое, но крещёный. Друг просит, можно? И батя, вальяжно так: валяй, босо́та!
А помнишь? Или это уже не? Как с тобой прощались, и все в дурацких масках из-за короны, а в ногах у тебя ярко-жёлтая шляпа кокетливая…
От же сука горбатая, она вычеркнула тебя с первого инфаркта в твои сорок плюс, Вахо мой Вахо.
Ты ещё сто три набрать успел, и спускался, морщась от боли и держась за третий сосок, с пятого этажа угрюмого дома без лифта и домофона, где жил на съёмной квартире. И всё, тебя больше нет, только грязные следы забиравшей тебя бригады в прихожей.
Ты не думай, что я сейчас плачу, мой Вахо. Нам же нельзя. Это водка иногда проступает парой капелек в уголках глаз, когда, как сегодня, вспоминаю тебя.
Давай лучше поржём конями тыгыдымскими. Или выпьем.
---------------------------------------------------------------------
Точечки милые, друзья и совсем даже нет, прошу не комментировать здесь в веточке эти графоманские потуги. Стаскиваю сюда написанное по разным случаям, чтобы легче искать самому. И чтоб лежало компактно. Если не справитесь с позывом - велкам в личку или уж найдете куда.
Ну и граци милле кто зайдет и что-нибудь глянет. Для вас это несколько на хню потраченных минут, а авторскому эго прямо в кайф.
Сообщение отредактировал Дорик Тупотилов - 26.06.2022 - 7:12
Грешки: стишки и не стишки, Что было, что будет, чем сердце успокоится
25.04.2022 - 12:35
12969 
