Истории замечательных людей, поразительные люди с которых хочется брать пример Опции

[Апостол Иуда]

А сам бы как поступил? Но не украл ведь, всё по чесноку, бизнес и ничего личного, так ты говорил, в одной из тем?

Трудно сказать. Тем более, что я был бы среди тех, кого репрессировали. Как моих родственников в начале 50-х. Да, и сам Шостакович был долго в немилости у Власти пролетарского быдла - его травили, не давали выступать, не исполняли его произведений. Ну, то есть - это была обычная жизнь потомственного интеллигента и таланта в России XX века, когда правило примитивное, малообразованное быдло.

P.S. Так же по дешёвке продавал нашу семейную библиотеку, собираемую поколениями, и прочее барахло мой дед в блокадном Ленинграде, чтоб семья с голоду не сдохла. А покупали по дешёвке, вернее, не скупали, а меняли на хлеб жёны партийных руководителей города, которые жрали булки и мясо в своих закрытых столовых. Ни один парт-хоз работник от голода не сдох за те две зимы.

Сообщение отредактировал Апостол Иуда - 31.07.2020 - 9:22

[Sunshine]

Евгений Сергеевич Боткин родился в петербургской профессорской семье. Его детство похоже на идиллическую картинку: прогулки по Царскому Селу, занятия музыкой и живописью, позднее — классическая гимназия.
Закончив с отличием Военно-медицинскую академию, молодой доктор мог рассчитывать на блестящую врачебную практику среди людей своего круга. А он неожиданно устраивается работать в Мариинскую больницу для бедных. Там где грязь, боль и страдания.
В 1897 году доктор Боткин становится приват-доцентом Военно-медицинской академии, успешно преподает. Но когда грянула русско-японская война, он посчитал невозможным высокопарно вещать с кафедры о врачебном долге — и сам отправился на передовую. Там Евгений Сергеевич возглавляет медицинскую часть Российского Общества Красного Креста Маньчжурской армии.
В далекой Манчжурии, глядя на поражения русской армии, бездарное командование и неразбериху, доктор с болью пишет жене:
«… Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и не потому только, что мы столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об отчизне, выше Бога...»
После войны доктор Боткин возвращается в Петербург, снова преподает и практикует. Его известность растет с каждым днем.
А в 1908 году Боткина приглашают стать семейным врачом императорской семьи.
Главным пациентом Евгения Сергеевича отныне будет сын Николая Второго — несчастный Алексей.
Умный и живой мальчишка страдал гемофилией — несвертываемостью крови. Любая, даже небольшая рана грозила ему смертью от кровопотери. И эта болезнь малыша стала ежедневной изматывающей мукой для его родителей.
Евгений Сергеевич Боткин прекрасно видел все недостатки августейших особ. Но сначала как доктор, а потом и как человек он очень привязался к этой семье. Особенно к их веселым шумным детишкам. Возможно, потому что в его собственной семье не все было ладно.
В полугодовалом возрасте умер первый ребенок доктора — Сережа, и сам Боткин с трудом пережил это. Потом жена Евгения Сергеевича без памяти влюбилась в молодого студента, сбежала и оставила Боткина с тремя детьми. А в Первую мировую на фронте погиб любимый сын — Дмитрий.
Хорунжий Дмитрий Боткин прикрывал отход разведывательного казачьего дозора. И Евгений Сергеевич до конца жизни терзал себя: правильно ли он поступил, отпустив сына в окопы. Но тогда, в трудные для отчизны годы элита не прятала своих сыновей от армии в особняках на Рублевке.
Ну а дальше пришел тот самый 17-й год. Февральская революция и отречение Николая от престола.
Николай Второй с супругой и детьми были арестованы и помещены под домашний арест в Царском Селе. От них отвернулись все. Блестящий двор разбежался чуть ли не за один день. И в том числе огромный штат придворных врачей.
А доктор Боткин остался, хотя никто не осудил бы его уход. Остался, потому что дочери и сын низложенного монарха слегли из-за эпидемии кори. Ведь врач не может бросить пациентов.
В августе 1917 года Временное правительство отправляет семью Романовых подальше от неспокойного Петрограда — в Тобольск. Так начинается последнее скорбное путешествие российского монарха по его стране.
День за днем они теряют почти всех оставшихся придворных. Кто-то не находит в себе сил идти с Романовыми до конца и уходит. А кого-то новая большевистская власть просто по одному уничтожает.
После девяти месяцев жизни в Тобольске большевики перевозят семью в ее последнее пристанище — дом инженера Ипатьева в Екатеринбурге.
На Урале с царской семьей остаются только Боткин и трое слуг. Всё тяжелее болеет когда-то веселый мальчишка Алексей Романов. Ему уже 14 лет. В Тобольске он упал на лестнице, повредил ногу и уже до самой смерти почти не встанет. Ночами несчастный парень особенно сильно страдает от болей в ноге и часто не может даже разогнуть ее. Евгений Сергеевич возит его в кресле-каталке по дому-тюрьме и всячески пытается облегчить страдания мальчика. А ведь сам доктор едва держится на ногах из-за приступов почечной болезни.
Боткин яростно, до последнего борется за своего юного пациента. Он постоянно ведет переговоры с большевиками-тюремщиками. Требует, кричит, ругается, умоляет об улучшении условий содержания больного.
Попавший в плен к большевикам австриец Майер рассказал в мемуарах 1956 года, как доктора Боткина вызвали в революционный штаб в Екатеринбурге: «"… Слушайте, доктор, штаб решил вас выпустить на свободу. Вы врач и желаете помочь страдающим людям. Для этого вы имеете достаточно возможностей… Мы вам дадим даже рекомендации, так что никто не сможет иметь что-нибудь против вас… Поймите нас, пожалуйста, правильно. Будущее Романовых выглядит несколько мрачно".
Казалось, что доктор начинал медленно понимать. Его взор переходил с одного комиссара на другого. Медленно, почти запинаясь, решился он на ответ: «Мне кажется, я вас правильно понял, господа. Но, видите ли, я дал царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить наследника одного. Как я могу это совместить со своей совестью?.. Там, в том доме, цветут великие души России, которые облиты грязью политиков. Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с царем», — сказал Боткин и встал. Его рост превышал всех».
Многие историки сомневаются в подлинности этих воспоминаний австрийца Майера. Однако точно известно, что Боткин не раз мог покинуть своих последних пациентов. Но Евгений Сергеевич предпочел навсегда остаться с ними.
И даже если о Евгении Сергеевиче не расскажут по телевизору и радио, не вспомнят на лекциях в медицинских институтах, давайте вспомним его сами. И расскажем нашим детям. А они когда-нибудь расскажут своим. Таких сограждан нельзя забывать.

P. S. После взятия Екатеринбурга белогвардейцами в Ипатьевском доме было найдено недописанное письмо доктора Боткина его институтскому товарищу.
Письмо начато 3 июля 1918 года, за считанные дни до расстрела. Найдите, пожалуйста, пять минут и прочтите его.
«Дорогой мой, добрый друг Саша. Делаю последнюю попытку писания настоящего письма — по крайней мере отсюда.
Мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер — умер для своих детей, для дела… Я умер, но еще не похоронен или заживо погребен — как хочешь: последствия почти тождественны… У детей моих может быть надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь в этой жизни, но я лично себя этой надеждой не балую и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза...
Поясню тебе маленькими эпизодами, иллюстрирующими мое состояние. Третьего дня, когда я спокойно читал Салтыкова-Щедрина, которым зачитываюсь с наслаждением, я вдруг увидел как-будто в уменьшенном размере лицо моего сына Юрия, но мертвого, в горизонтальном положении с закрытыми глазами. Вчера еще, за тем же чтением, я услыхал вдруг какое-то слово, которое прозвучало для меня как «папуля». И я чуть не разрыдался. Опять-таки это не галлюцинация, потому что слово было произнесено, голос похож, и я ни секунды не сомневался, что это говорит моя дочь, которая должна быть в Тобольске… Я, вероятно, никогда не услышу этот милый мне голос и эту дорогую мне ласку, которой детишки так избаловали меня…
Если «вера без дел мертва есть», то дела без веры могут существовать. И если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это только по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился и о «Господнем». Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть моих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына...».



17 июля 1918 года Евгения Сергеевича Боткина не стало.

[Sunshine]

Однажды некий солдат Орешкин напился в кабаке и начал буянить; его пытались урезонить, указывая на висевший в кабаке портрет императора, но солдат в ответ заявил: «А плевал я на вашего государя императора!» Его арестовали и завели было дело об оскорблении царствующей особы, но Александр III, познакомившись c делом, остановил ретивых чиновников, а на папке начертал: «Дело прекратить, Орешкина освободить, впредь моих портретов в кабаках не вешать, передать Орешкину, что я на него тоже плевал»

[Sunshine]

В одной московской школе перестал ходить на занятия мальчик. Неделю не ходит, две... Телефона у Лёвы не было, и одноклассники, по совету учительницы, решили сходить к нему домой. Дверь открыла Лёвина мама. Лицо у неё было очень грустное. Ребята поздоровались и робко спросили: "Почему Лёва не ходит в школу?" Мама печально ответила: "Он больше не будет учиться с вами. Ему сделали операцию. Неудачно. Лёва ослеп и сам ходить не может."

Ребята помолчали, переглянулись, и тут кто-то из них предложил: "А мы его по очереди в школу водить будем."
— И домой провожать.
— И уроки поможем делать, — перебивая друг друга, защебетали одноклассники.

У мамы на глаза навернулись слёзы. Она провела друзей в комнату. Немного погодя, ощупывая путь рукой, к ним вышел Лёва с повязкой на глазах. Ребята замерли. Только теперь они по-настоящему поняли, какое несчастье произошло с их другом. Лёва с трудом сказал: "Здравствуйте." И тут со всех сторон посыпалось: — Я завтра зайду за тобой и провожу в школу. — А я расскажу, что мы проходили по алгебре. — А я по истории.

Лёва не знал, кого слушать, и только растерянно кивал головой. По лицу мамы градом катились слёзы. После ухода ребята составили план — кто когда заходит, кто какие предметы объясняет, кто будет гулять с Лёвой и водить его в школу. В школе мальчик, который сидел с Лёвой за одной партой, тихонько рассказывал ему во время урока то, что учитель пишет на доске. А как замирал класс, когда Лёва отвечал! Как все радовались его пятёркам, даже больше, чем своим! Учился Лёва прекрасно. Лучше учиться стал и весь класс. Для того, чтобы объяснить урок другу, попавшему в беду, нужно самому его знать. И ребята старались. Мало того, зимой они стали водить Лёву на каток. Мальчик очень любил классическую музыку, и одноклассники ходили с ним на симфонические концерты.

Школу Лёва окончил с золотой медалью, затем поступил в институт. И там нашлись друзья, которые стали его глазами. После института Лёва продолжал учиться и, в конце концов, стал всемирно известным математиком, академиком Понтрягиным. Не счесть людей, прозревших для добра.

Лев Семёнович Понтрягин (1908-1988) — советский математик, один из крупнейших математиков XX века, академик АН СССР, потерявший в 14 лет зрение. Он внёс значительный вклад в алгебраическую и дифференциальную топологию, теорию колебаний, вариационное исчисление, теорию управления. В теории управления Понтрягин — создатель математической теории оптимальных процессов, в основе которой лежит т. н. принцип максимума Понтрягина; имеет фундаментальные результаты по дифференциальным играм. Работы школы Понтрягина оказали большое влияние на развитие теории управления и вариационного исчисления во всём мире.
@.

[Sunshine]

ФРАНЦУАЗА САГАН. И ЭТО ВСЁ О НЕЙ.

Ниспровергательница авторитетов, она никогда не жалела о потерянных деньгах, проданных квартирах и неверных любовниках. И стала символом целого поколения, которое повторяло за ней каждую фразу.

Дэни Уэстхофф, сын Франсуазы Саган.
Он живет в Париже, сделал успешную карьеру модного фотографа глянцевых журналов. В одном из своих интервью после смерти матери он сказал:

— Мама всегда жила «на полную катушку», без тормозов. Она ревниво охраняла свою жизнь и никому не позволяла подступиться к своим границам. Перед смертью она провела 19 дней в больнице, в загородном Онфлере, большую часть этого времени — без сознания, в кислородной маске. Я дежурил у ее постели, иногда она приходила в себя и шептала: «Я не хочу так умирать».
Один мой друг, скульптор по профессии, снял слепок с маминой правой руки. Впоследствии я отлил ее в бронзе — теперь это единственная память о маме. Она хотела написать роман о своей жизни. Не мемуары, не биографический очерк, а роман.
Читая ее книги, я никогда не узнавал в них ее, даже удивлялся, что это пишет моя мама — настолько она была неожиданной, всегда новой, необычной…

Каждые выходные я беру в машину пса, бросаю сумку на заднее сиденье и еду в Онфлер. Дорога занимает полтора часа. Там, около ее могилы, я обретаю душевный покой.

Сегодня я чувствую, что почти оправился и научился контролировать свою боль. Могу спокойно говорить о ней. И мне даже становится легче. Я подолгу сижу на кладбище и размышляю. И знаете, я понял: мама была очень счастливым человеком, она могла бы похвастаться тем, что прожила жизнь «по большому счету».

ЦИТАТЫ И ВЫСКАЗЫВАНИЯ

��«На одном бутерброде и двух комплиментах женщина может продержаться весь день» ��

��«К чужим недостаткам легко привыкаешь, если не считаешь своим долгом их исправлять».��

��«Мы плачем, приходя на свет, а все дальнейшее подтверждает, что плакали мы не напрасно».��

��«Опыт — это сумма совершенных ошибок, а также ошибок, которых, увы, не удалось совершить».��

��«Любовь — самая приятная, самая настоящая, самая правильная вещь на свете. И не важно, чем ты за нее платишь».��

��«Каждая девочка знает все о любви…
С годами возрастает лишь способность страдать от нее…»��

��«Для здоровья женщин восхищенные взгляды мужчин важнее, чем калории и лекарства».��

��«Платье не имеет никакого смысла, если оно не вселяет в мужчин желание снять его с вас».��

��«Когда мечтаешь о чем-то как об огромном несбыточном счастье, перестаешь замечать маленькие дорожки, по которым можно (и довольно быстро) до него дойти».��

��Одна из самых отвратительных разновидностей лжи — молчание».��

��«Очень умные люди не бывают злыми. Злость предполагает ограниченность, глупость априори».��

��«Тому, кто любит жизнь, никогда не хватит слов, чтоб ее описать».��

��«Прощение означает, что все уже кончено».��



Нaписав свой дебютный роман "Здрaвствуй, грусть!", Франсуаза Саган получилa свой первый гонорар за книгу. Во времeна когда у нее не было денег, она как зарок обeщала себе первую премию за книги "прогулять по бешеному". Прaвда, она мечтала купить себе небольшую квартирку, но отгоняла от сeбя эти мысли, "зарок" - есть обещание, которое надо исполнять. Получив приличный гонорaр, писательница приехала кутить по-чeрному в курортные Онфлер и Довиль. Протравив почти все деньги, она пошла игрaть на оставшиеся в казино. Саган обожала цифры 3, 8, 11 - это были ее зaветные цифры. Проиграв почти весь остаток от былой роскоши, она стaвит почти все на 8 черное и выигрывает - к утру она уже обыгрывала казино почти на 300 тысяч евро (современным курсом), цифры 3,8,11 приносили удачу пьяной Франсуазе.
Обыграв казино и допив из бутылки самое дорогое шампанское, она поехала искать свой отель. Говорят, шампанское путает мысли, намерения и дороги. Вскоре она увидела очень симпатичный особняк, из которого открывался живописный вид. Это была частная семейная гостиница.
Выйдя из такси, она разговорилась с владельцем поместья, который сказал, что гостиница переполнена. Тогда Франсуаза ответила, что она хочет спать и сильно пьяна. Владелец только пожал плечами, мол, ничего не поделаешь. Франсуаза спросила сколько стоит дом? Владелец ответил 200.000, на что пьяненькая Саган открыла свой саквояж и вывалила на стойку перед владельцем 300.000, и заявила заплетающимся голосом потрясенному владельцу, что она не хочет комнату, она покупает всю гостиницу.
Хозяин с обалдевшим взглядом пролепетал, "а что делать с постояльцами?", она ответила, что пусть живут этим летом, а особняк она заберет осенью.
Франсуаза Саган провела почти всю свою жизнь в этом доме. Она называла его "Дом моего сердца". Сегодня этот дом является домом-музеем писательницы, этой хрупкой, очаровательной женщины, которая "сломала" казино, и сказала сама себе "Прощай, Грусть!" ...

Люблю ее..
«Немного солнца в холодной воде», мой любимый роман от Саган.

[Sunshine]

Люблю

Из письма А.П. Чехова брату Михаилу.

"… Дело в том, что жизнь имеет свои условия… Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным… Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям: 1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы… Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних… 2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. 3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги. 4) Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат. 5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или: «Я разменялся на мелкую монету! Я […]!..», потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво… 6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями. 7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Они горды своим талантом. Иди домой, разбей графин с водкой и ложись читать… хотя бы Тургенева, которого ты не читал… Твой А.Чехов".

Март 1886, Москва

[Sunshine]

Муж научил ее краситься, качать бедрами, читать классику и вести себя в обществе. Их любовь возмущала всю Италию, но они разрешили себе быть счастливыми.
Понти сказал Софии, что она очень хороша и стала бы кинозвездой; вот только похудеть, конечно, надо, особенно в бедрах и нос укоротить. Софии было неприятно это слышать: себе она нравилась, и этого было достаточно. Сказала, что нет, ничего в себе переделывать она не станет.
После этих слов Понти бесконечно ее зауважал: он привык, что девушки готовы на все, только бы стать знаменитыми. И отказаться от мысли сделать из Софии звезду уже не мог. Он чувствовал себя ювелиром, заполучившим редкий, но неограненный бриллиант.
Понти возился с Софией месяцами: учил, как говорить без неаполитанского акцента, как краситься и причесываться, чтобы не быть похожей на смешную провинциалку, заставлял читать классическую литературу и слушать классическую музыку… Он даже научил ее красиво ходить: ставил в два ряда письменные столы с открытыми ящиками, а Софи должна была закрывать их, проходя мимо и качая бедрами. Псевдоним Софи Лорен придумал тоже он, и заключил для нее выгодные контракты.
Софи Лорен и Карло Понти прожили вместе полвека — Понти не дожил до золото свадьбы всего несколько месяцев. Софи всегда говорила, что без мужа она никогда не стала бы той, кем стала.
И что эту любовь ей подарил Бог.

[Sunshine]

Пятьдесят семь лет рядом с премьер-министром:
Как не надоесть мужу за полвека и другие секреты Клементины Черчилль.
Этому браку прочили не больше года – говорили, что Черчилль не создан для семейной жизни. Но союз Уинстона Черчилля и Клементины Хозье просуществовал 57 лет! Один из самых выдающихся политических деятелей ХХ в., премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль часто терялся в присутствии дам, не умел красиво ухаживать, был неуклюжим и робким. Трижды он получал отказы в ответ на предложение руки и сердца, и только Клементина наконец ответила согласием и ни разу потом об этом не пожалела.Черчилль понимал причины своего неуспеха у противоположного пола: «Меня часто не хватает на те маленькие знаки внимания, которые делают дружбу такой теплой и сердечной». К моменту встречи с будущей женой 29-летний Уинстон получил уже несколько отказов от женщин – в нем не видели ни достойного мужчину, ни перспективного политика. Но Клементина разглядела за мешковатой внешностью твердый характер и острый ум.Клементина Хозье происходила из знатного шотландского рода Эйрли, она была красавицей, свободно говорила на французском и немецком языках, интересовалась политикой. Ей неоднократно делали предложения руки и сердца, но она отказывала всем претендентам. Черчилль долго не решался на признание, но когда это наконец произошло, он услышал утвердительный ответ.В автобиографии Черчилль писал: «Моя женитьба была самым счастливым и радостным событием всей моей жизни». У него был сложный характер: он слыл циничным и гордым, брюзжал, когда приходил с работы, всегда и всюду курил, ронял пепел на ковры, засыпал с непогашенной сигарой, был пристрастен к выпивке и азартным играм, ночи напролет проводил в казино. Но Клементина не пыталась его изменить – муж казался ей идеальным.Рой Дженкинс писал: «Просто феноменально, что Уинстон и Клементина – эти отпрыски ветреных дам – создали один из самых знаменитых в мировой истории брачных союзов, известный как своим счастьем, так и своей верностью». Однажды в середине 1950-х годов на званом обеде Черчиллей в их загородном доме гости и хозяева играли в игру «Кем бы вы хотели стать, если бы не стали тем, кто вы есть?». Когда очередь дошла до хозяина дома, он сказал: «Если бы я не стал тем, кто я есть, я бы с удовольствием стал… вторым мужем миссис Черчилль».Клементина во всем поддерживала мужа, была для него настоящим другом, он советовался с ней даже тогда, когда принимал политические решения.У четы Черчилль родилось пятеро детей – один сын и четыре дочери. И трудно сказать, чего больше они принесли родителям – радости либо огорчений.
Черчилль много говорил, никогда никого не слушая и даже не слыша. Она нашла прекрасный способ общения с ним. Жена писала мужу письма. Всего было написано 1700 писем и открыток. А их младшая дочь Мари издала потом эти строки любви. Черчилль не занимался воспитанием детей – он считал, что легче управлять нацией, хотя охотно с ними играл в свое свободное время.Не зря сэр Черчилль женитьбу на Клементине называл лучшим подарком судьбы: ”Любимая моя, за всю жизнь с тобой я часто задумывался, что безумно обожаю тебя, так сильно, что, пожалуй, крепче любить невозможно”.
Клементина, как это не странно, никогда не предпринимала попыток переделать скверный нрав мужа. Она была идеальной супругой и мудрой женщиной. Она имела особый подход к счастью. Позже, выступая перед оксфордскими студентками, леди сказала: "Не стоит принуждать мужей соглашаться с вами. Вы обретете большее, воздержавшись от своих доводов, а через некоторое время заметите, как ваш муж поймёт, что вы правы".
Знатный оратор века и выдающийся государственный деятель скончался в девяносто. Жена пережила его на двенадцать лет. Эти люди было абсолютно разными, как ”вода и камень, лед и пламень”, но жили и дышали в унисон, благодаря жизнь за каждый совместно прожитый миг.



Дуальные отношения.

[Sunshine]

Габриэль Гарсиа Маркес встретил свою будущую жену на танцполе, когда ей было 13 лет, и сразу же предложил выйти за него замуж.
«Я только сейчас понял, что все стихи, которые я написал, были посвящены вам. Будьте моей женой!» — сказал юный Габриэль на танцплощадке девочке Мерседес. «Я согласна. Только, если позволите, я сначала окончу школу» — co всей серьезностью ответила девочка.
Свадьба состоялась лишь спустя 13 лет. «Мы не были помолвлены, мы просто терпеливо и без томления ждали того, что нам предназначено», – вспоминал Маркес много позже.
Мерседес была рядом с Габи во время его работы над романом «Сто лет одиночества», обеспечивала семью и не переставала верить, что ее муж — гений. Спустя полтора года роман был написан, но у Маркеса не было денег даже на то, чтобы отправить его в редакцию. Тогда Мерседес продала последнее, что у нее осталось, — фен и миксер.
Совсем скоро роман ее мужа принес огромные гонорары, мировое признание и Нобелевскую премию.


100 лет одиночества один из любимых..

[Sunshine]

За отдельным маленьким столиком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, устало опустившая руки на колени. В ее позе было что-то обреченное. Она напряженно смотрела на входную дверь и вздрагивала от ее скрипов.

— Смотри – Владеско! – неожиданно прервав наше молчание, сказал Петя.

Я обернулся. В кафе входил толстый сияющий румын в светло-сером летнем костюме, с гвоздикой в петлице. На мизинце его правой руки сверкал большой желтый бриллиант, какие обыкновенно носят карточные шулера.

Он слащаво-любезно раскланивался с публикой, закатывая глаза и скаля свои цыганские зубы с золотыми пломбами. К своему уже заметному животу он нежно прижимал футляр со скрипкой. Он продвигался к эстраде.

— Какой это Владеско? – спросил я. – Тот, что играл в Вене?

— Да.

Я вспомнил его. Это был один из пяти ресторанных знаменитостей – королей цыганского жанра. У его скрипки был необычайно густой и страстный звук, нежный и жалобный, точно плачущий. Это был какой-то широкий переливчатый стон, исходящий слезами. Что-то одновременно напоминавшее и зурну и «Плач на реках Вавилонских».

Для начала оркестр сыграл марш. Владеско не участвовал в этом. Как солист, он стоял впереди оркестра самодовольный и презрительный и, манерничая, небрежно вертел в руках скрипку, точно разглядывая ее и не доверяя ей.

Наконец, после всех этих ужимочек, подходцев и примерок он снисходительно дотронулся смычком до струн.

Страстная, словно изнемогающая от муки, полилась мелодия «дойны...». Звуки были смуглые, горячие, до краев наполненные печалью. Казалось, из-под смычка лилась струя тяжелого, красного, как кровь, старого и густого вина.

Его скрипка то пела, то выла, как тяжело раненый зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо умирая на высоких тонах... И еще порою казалось, что какой-то плененный раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поет, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины.

— Изумительно! – не выдержал я.

— М... да! Играть он, конечно, умеет! – задумчиво протянул Петя. – Эти «дойны» остались у них со времен турецкого владычества. Подлинный стон народа.

Владеско принимали горячо и дружно. С разных концов зала публика выкрикивала названия любимых пьес, прося сыграть их. Официант уже нес музыканту на серебряном подносе посланную кем-то бутылку шампанского.

— А вот как человек, он настоящая скотина! – неожиданно сказал Петя.

— Расскажи мне о нем, – попросил я.

Петя неохотно заговорил.

— Видишь вон ту женщину, у эстрады? – спросил он, указывая ни столик, где сидела замеченная мной красивая дама. – Это его жена.

— Ну?

— Когда-то она была знаменитой актрисой... Сильвия Тоска! Ты слышал это имя? Весь мир знал ее. Это была звезда! И какая звезда! Ему до нее было как до неба!

— А теперь?

— Теперь она бросила сцену! Из-за него, конечно. Он ревновал...

— И что же дальше?

— Дальше? Он бьет ее! Да еще при всех! По лицу! Когда пьян или не в духе.

— И никто не заступится?

— Нет! Кому охота вмешиваться в отношения мужа с женой?

— Ну знаешь, ты как хочешь, а я набью ему морду, если он это попробует сделать при мне, – возмутился я.

— И ничему это не поможет! Ведь она же его любит! Понимаешь, любит! Она для него всю жизнь свою поломала! Отказалась от сцены, имени, богатого мужа, успеха... Он забрал ее бриллианты, деньги, славу, покой душевный... И вот видишь, таскается за ним по всем кабакам мира! Сидит по ночам... ждет его!

Я молчал, взволнованный этим рассказом. Постепенно зал затих.

Владеско играл одну из моих любимейших вещей – «Концерт Сарасате». Это было какое-то колдовство! Временами из-под его пальцев вылетали не присущие скрипке, почти человеческие интонации. Живые и умоляющие, они проникали в самое сердце слушателей...

Как лунная голубая дорога, его мелодия властно влекла за собой и какой-то иной мир, мир высоких, невыразимо-прекрасных чувств, светлых и чистых, как слезы во сне.

Я не мог отвести глаз от него. Он играл весь собранный, вытянутый, как струна, до предела напряженный и словно оторвавшийся от земли. Пот градом катился с его лба. Огневые блики гнева, печали, боли и нежности сменялись на суровом лице. Обожженное творческим огнем, оно, было вдохновенно и прекрасно.

Он кончил. Буря аплодисментов была ответом. Опустив скрипку, с налитыми кровью глазами, ничего не видя, полуслепой, Владеско уходил с эстрады, даже не кланяясь... Равнодушно и нехотя он возвращался на землю.

Я оглянулся. Сильвия ждала его стоя. В ее огромных зрачках испуганной птицы отразился весь тот заколдованный мир, о котором пела скрипка. Точно опрокинутый в лесные озера таинственный ночной пес, залитый лунным светом. Серебряными ручейками из него катились слезы.

Владеско подошел к своему столу. Она протянула к нему руки, ничего не видя и не слыша. Сноп красных роз, присланный ей кем-то из поклонников, лежал на столе. Он сбросил его на пол и упал в кресло.

Большим шелковым платком Сильвия отирала пот с его лица. Постепенно оно принимало свое обычное выражение...

— Да— мечтательно сказал Петя, улыбаясь куда-то в пространство. – «Но когда он играет концерт Сарасате».

В голове у меня бешено крутились строчки.

Так родилась песня.

Прошло три года. За это время я успел побывать во многих странах. Пел в Александрии, Бейруте, в Палестине. Был в Африке, где снимался в кинофильме. В этот сезон я начал свое концертное турне с Германии. Первые гастроли были назначены в Берлине. В прекрасном и большом «Блютнер-зале», отделанном палисандровым деревом, и звучащем, как резонатор виолончели, петь было приятно и интересно.

В моей программе было много новых вещей. Был в ней и «Концерт Сарасате» как назвал я песню, рожденную в Черновицах. Песня имела успех. Ее уже знали.

В день концерта у меня в отеле появился Петя Барац. Он был в Берлине проездом, направляясь в Дрезден. Мы разговорились.

— Знаешь, кто тут играет в Эден-Отеле? – неожиданно вспомнив, спросил он.

— Кто?

— Владеско!.. Помнишь, тот? Я слушал его вчера и сказал ему, между прочим, что ты написал о нем песню.

— Напрасно! – сухо заметил я. – Он не стоит песни!

— Он был страшно заинтригован, – продолжал Петя, словно не замечая моих слов, – и сказал, что сегодня обязательно будет на твоем концерте.

Огромный «Блютнер-зал» был переполнен. В этот вечер я был в приподнятом настроении. Перед началом концерта заглянул в дырочку занавеса. Владеско сидел в первом ряду. Рядом с ним в простом и строгом платье сидела Сильвия Тоска.

Владеско раскланивался. Его жирное круглое лицо сияло, как начищенный медный таз на солнце. Он пришел слушать «свою» песню.

— Подожди же! – злорадно и весело подумал я. – Ты у меня еще потанцуешь!

Ждать ему пришлось долго. «Концерт Сарасате» стоял последним в программе. Владеско слушал внимательно и слегка удивленно. Как артист, редко свободный от кабацкой работы, он, по-видимому, не бывал на концертах других артистов и кроме себя самого, вероятно, редко кого-нибудь слушал. Всем своим видом и горячими аплодисментами он старался дать мне понять свое удовлетворение от моего искусства.

Но я был сух. Ни улыбкой, ни поклоном не выражал ему никаких симпатий. Весь концерт я пел, стоя точно посреди эстрады, но когда дошел до последней песни и назвал ее, демонстративно резко перешел на правый конец эстрады и остановился прямо против его места в первом ряду. Аккомпаниатор сыграл вступление, я начал:

Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый,
Он вас дико ревнует, не любит и бьет...
Но когда он играет «Концерт Сарасате»,
Ваше сердце, как птица, летит и поет...

Я смотрел и пел, глядя в упор, то в его глаза, то в глаза Сильвии. Владеско слушал в смертельном испуге. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит. Он весь как-то съежился, почти вдавившись в глубь кресла.

Он вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил...

Слова били, как пощечины. Он прятал лицо, отворачивался от них, пытался закрыться программкой, но они настигали его – жестокие и неуловимые, предназначенные только ему, усиленные моим гневом, темпераментом и силой интонаций...

И когда вы, страдая от ласк хамоватых,
Тихо плачете где-то в углу, не дыша,
Он играет для вас свой «Концерт Сарасате»,
От которого кровью зальется душа!

Он стонал от ярости и боли, уже не владея собой, закрыв лицо руками. Я допевал песню:

Умирающей, нищей, больной и брюхатой,
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете все за «Концерт Сарасате»,
Исступленно, бессильно и больно любя!

Мои руки, повторявшие движения пальцев скрипача, упали. В каком-то внезапном озарении я бросил наземь воображаемую скрипку и в бешенстве наступил на нее ногой.

Зал грохнул... Точно почувствовал, что это сейчас уже не концерт, а суд... публичная казнь, возмездие, от которого некуда деться... как на лобном месте.

Толпа неистовствовала. Стучали ногами... кричали... свистели... И ломились стеной к эстраде.

За кулисами артистическая комната была полна людей. Друзья, знакомые и незнакомые, актеры и актрисы, музыканты и журналисты заполняли ее.

Я едва успел опуститься в кресло, как в дверях показалась фигура Владеско. Он шел на меня вслепую, ничего не видя вокруг, разъяренным медведем, наступая на ноги окружающим и расталкивая публику. Все замерли. "Сейчас будет что-то ужасное!" – мелькнуло у меня. Я встал.

Одну минуту мы стояли друг против друга, как два зверя, приготовившихся к смертельной схватке. Он смотрел мне в лицо широко открытыми глазами, белыми от ярости, и тяжело дышал. Это длилось всего несколько секунд. Потом... Что-то дрогнуло в нем. Гримаса боли сверху донизу прорезала его лицо.

— Вы... убили меня! Убили... – бормотал он, задыхаясь.

Руки его тряслись, губы дрожали. Его бешено колотила нервная дрожь...

— Я знаю... Я понял... Я... Но я не буду! Слышите? Не буду! —внезапно и отчаянно крикнул он.

Слезы ручьем текли из его глаз. Дико озираясь вокруг, он точно искал, чем бы поклясться.

— Плюньте мне в глаза! А? Слышите? Плюньте! Сейчас же! Мне будет легче!

И вдруг, точно сломившись, он упал в кресло и зарыдал.

(из книги Александра Вертинского ,,Дорогой длинною")

* * *

Ваш любовник - скрипач. Он седой и горбатый,
Он Вас дико ревнует, не любит и бьет,
Но, когда он играет концерт Сарасате,
Ваше сердце, как птица, летит и поет.
Он альфонс по призванью. Он знает секреты,
И умеет из женщины сделать "зеро"...
Но, когда затоскуют его флaжолеты,
Он - божественный принц, он влюбленный Пьеро...
Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил.
"Фам де люкс" он сумел превратить в "фам де шамбр".
И давно уж не моден, давно неприличен
Ваш кротовый жакет с легким запахом "амбр".
И в усталом лице, и в манере держаться
Появилась у Вас и небрежность, и лень.
Разве можно так горько, так зло насмехаться,
Разве можно топтать каблуками сирень?..
И когда Вы, страдая от ласк хамоватых,
Тихо плачете где-то в углу, не дыша,
Он играет для Вас свой концерт Сарасате,
От которого кровью зальется душа!
Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете все за концерт Сарасате,
Исступленно, безумно и больно любя!..

1927