Переводы, Иностранная Поэзия Опции

[Дверь в лето]

Джозеф Редьярд Киплинг "The Vampire" или «Дурак»

тоже нравится Киплинг и именно в переводе Симонова)

Ососбенно:

Серые глаза - рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.

Черные глаза - жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.

Синие глаза - луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.

Карие глаза - песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.

Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.

Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю - в том нет вины -
Все четыре этих цвета

[CHARiSMA]

Не знаю чье, но мне нравится, в обоих версиях)))
Лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм -
и живи один.

все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.

Бог приложит свой стетоскоп -
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь -
да и зазвучишь.

Yogurt chases the morning spleen;
when it fails, consider a dram.
If you want your life to be clean -
just don't give a damn.

Words are twisted before your eyes,
but the burden of them is still yours.
Promise not to increase the lies,
bar and lock your doors.

God is listening from above,
but it's quiet inside and bleak.
Don't increase the sorrows, my love -
that's the way to speak.

[прохожий]

перечитал несколько вариантов перевода. больше всего понравился этот:


Эдгар Аллен По - "Ворон"

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.
"Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тускло тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней -
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, -
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -
Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма - и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего, -
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, -
Эхо - больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер - больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -
Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда -
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, -
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
"Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",
Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, -
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, -
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -
Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет - никогда!

(1894)
Перевод К. Бальмонта

[ЛеннА]

Жермен Дрогенброодт (Бельгия)

МОЛЬБА

Не приходи как свет
что слишком ярок
и слепит глаза

не приходи
как тьма
неосязаемая

приди
как терновник
что предвещает

рождение
розы

[ЛеннА]

Рабиндранат Тагор

ЖЕНЩИНА

Ты не только творение бога, не земли порожденье ты,—
Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты.
Для тебя поэты, о женщина, дорогой соткали наряд,
Золотые нити метафор на одежде твоей горят.
Живописцы твой облик женский обессмертили на холсте
В небывалом еще величье, в удивительной чистоте.
Сколько всяческих благовоний, красок в дар тебе принесли,
Сколько жемчуга из пучины, сколько золота из земли.
Сколько нежных цветов оборвано для тебя в весенние дни,
Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои ступни.
В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча взгляд,
Сразу ты недоступней стала и таинственнее стократ.
По-иному в огне желаний засияли твои черты.
Существо ты — наполовину, полувоображение ты.

Перевод В.Тушновой

[Шепот Ветра]

ОТДАЛЕННОСТЬ (Ч.Ольсон)

Итак, отдаленность и холодность воплощены в Галатее
и ты влюбляешься и жаждешь
господства

старый Зевс — юный Август

Любовь не знает ни расстояний, ни места
далеко ли оно, или это пыл обращается
в знаки, и правит

старый Зевс — юный Август

Смерть — нежный материал, потом — ужас
что нам ни вынести, ни избежать
пестуя страсти

мы думаем, все живое бесценно
— Пигмалионы

немец-фантазер из Ки-Уэста,
живший с кубинской девочкой, держал ее, после смерти
в своей постели
после того как семья ее возвратила
выкрал тело из склепа снова

Торс на торсе со всех сторон,
юный Август
на выход, дорогой небытия, где письмена
или
внутрь, вниз по ступеням La Cluny, где сидит старик
бог, восседающий на обломках,

старый Зевс

Потомки стремятся туда, словно бы в надежде найти секрет, объект
исцеляющий от холодности?
Они трутся там, у основанья
колонны, возле одной юной задницы
или двух нежных щек,

Август?

Хрена ты молодых чему научишь
все они уходят, Афродита
водит их за нос,
старый Зевс — юный Август

У вас есть любовь, но нет объекта любви
зарубите себе на ваших
носах опавших

старый Зевс скрывает в ваших подбородках юную
Галатею

деву вашего плача, чей труп вы храните живым всеми правдами
не гнушаясь искусством

чью щеку ты ласкаешь когда поглаживаешь
каменное лицо
юного Августа, для утех походных
в лагере, Цезарь?

О любовь, расставляющая всех по своим местам, как они есть,
ежемгновенно,
уступи
этому человеку
дабы невозможную холодность

растопить,
дабы юный Август
и старый Зевс
были ограждены

“Ты, камень,
пробужден. Люби его”.

(пер. с англ. Александра Скидана)

[клубничный лёд]

Дж. Донн

Как шепчет праведник: пора! -
Своей душе, прощаясь тихо,
Пока царит вокруг одра
Печальная неразбериха,

Вот так безропотно сейчас
Простимся в тишине - пора нам!
Кощунством было б напоказ
Святыню выставлять профанам.

Страшат толпу толчки земли,
О них толкуют суеверы,
Но скрыто от людей вдали
Дрожание небесной сферы.

Любовь подлунную томит
Разлука бременем несносным:
Ведь цель влеченья состоит
В том, что потребно чувствам косным.

А нашу страсть влеченьем звать
Нельзя, ведь чувства слишком грубы;
Неразделимость сознавать -
Вот цель, а не глаза и губы.

Связь наших душ над бездной той,
Что разлучить любимых тщится,
Подобно нити золотой,
Не рвется, сколь ни истончится.

Как ножки циркуля, вдвойне
Мы нераздельны и едины:
Где б ни скитался я, ко мне
Ты тянешься из середины.

Кружась с моим круженьем в лад,
Склоняешься, как бы внимая,
Пока не повернет назад
К твоей прямой моя кривая.

Куда стезю ни повернуть,
Лишь ты - надежная опора
Того, кто, замыкая путь,
К истоку возвратится скоро.



(пер. Г. Кружкова)

[Шепот Ветра]

Антонио Порпетта. Ангелы моря


Чуть смеркнется, ангелы моря
спешат отнести тела утопленников
к родным берегам.
Они аккуратно счищают с них
налипшие водоросли и медуз,
старательно расчесывают им волосы,
дабы эти несчастные не гляделись такими
безнадежными мертвецами
и матери увидали их почти теми же, что при жизни.
Случается, ангелы опускают на их бледные веки
по серебряной монетке,
извлеченной из какого-нибудь затонувшего сундука.
К чему этот ужас в глазах погибших?
С монетками все иначе -
кажется, будто человек с любопытством взирает вокруг.
Порой ангелы вкладывают им в руки ракушку
или горсть лепестков -
пусть покоятся, точно дети,
сморенные дремой в разгар игры.
Наконец, легким мановением крыл
ангелы нежно овевают бескровные лица,
осторожно сметая с губ последние ненужные слова,
все, кроме женских имен - эти пусть остаются...
Как правило, ангелы моря
ходатайствуют перед высоким чином херувимов
о перенесении новопреставленных в высшие сферы -
работа, требующая особой сноровки:
души утопленников хрупки,
они изъедены солью, исхлестаны ветром,
вымочены в воде,
им выпала горькая участь до последнего мига
наблюдать, как отлетает жизнь,
погружаясь в безмолвную дрожь пучины,
а с ней гибнет память
обо всем, что они любили
или могли полюбить.
Сделав дело, ангелы моря с легким сердцем
отбывают на белые острова снов,
а утопленники остаются на золотистом песчаном ложе,
одинокие и прекрасные,
бесстрастные, как боги,
не сломленные гибелью,
твердо веря, что будет утро
и свет
и никогда-никогда не коснется их
холод забвения.

Перевод: Наталья Ванханен

[Шепот Ветра]

УВЕРТЮРА 1812 ГОДА В ТОПКАПИ-САРАЕ. Лес Меррей

перевод Регины Дериевой

Тайны Розария на турецком и молитвы за Султана.
Сквозь филигранное кружево стены влетает бриз-
скиталец и колышет драпировочную пелену муслина над
Вдовствующей Женой, восседающей в своем павильоне.

Четырнадцать сотен воскресений она молилась
Сыну Девы за слабейших мира сего, всех тех, кто
не мог, как и она в свое время, уберечь свое девство:
за наложниц и евнухов с лицами постаревших детей.

И, может, тысячу триста раз молилась она за Султана,
что получил ее от алжирского Бея, как похищенный перл,
и за другого Султана — их сына, который царствует ныне
согласно предписаниям, что даются ей без труда, но

иногда так похожи на языки ароматических свечей.
Наигорчайшей же для нее была невозможность
покончить с торговлей евнухами: невыносимо видеть,
как немусульманские мальчики после кастрации

сидят и плачут на жарком, залитом кровью песке.
Прискорбный обряд. Торговля наложницами — еще один.
Случаются, однако, и радостные дни, когда воды далекой
Мартиники уступает блеску Мраморного моря.

Но вот возникает гонец, стучится в Дом Палача,
через который лишь единственный неискалеченный
мужчина может проникнуть в запретную зону —
в этот Алтай травы, деревьев и мраморных палат.

Бесстрастная физиономия исполняет ритуал у решетки,
и доставленное гонцом письмо продолжает движение
к женщине, завершившей Розарий среди подушек.
Окружение тут же выходит, чтобы чтению не помешать.

“От Властителя Верных — Самой Высокочтимой
Госпоже Сераля. Мама, сегодня я заключил
договор с Царем, отдал лишь одну из провинций
и удержал две другие, которые мы уже потеряли.

Уступки Царя легко объяснимы, по нему лишь бы
армия была готова встретить во всеоружии Бонапарта;
помню, ты его еще называла Властелином Неверных.
Для будущего нашей империи вторжение французов

окажется только на руку. Россия велика чрезвычайно,
но авось победит Бонапарт? Может, новый он Чингисхан?
Наш самый могучий враг будет тогда уничтожен,
а победителя та же победа загонит в ловушку.

Бонапарт, в свой черед, тоже может быть побежден,
и на развенчанную легенду набросится вся Европа
тогда во главе с Россией, забыв обо всем на свете.
Должен добавить, мама, что, освобождая руки Царю

для грядущей битвы, я вспомнил о нашей кузине,
твоей любимой подруге детства, императрице Жозефине,
которую Змей Нила два года назад так постыдно
отверг ради связи с Габсбургским двором. В общем,

это было вполне в моей воле: освободить Царя или
испытывать дальше его терпение, как того добивались
вероломные янычары, готовые удавиться от злобы.
Потяни я еще, может, давний наш враг бы накрылся;

посмаковал я эту идею, но принял другую: уж лучше
защитит пусть он нас от духа, что Францией движет.
Как меня ты учила, что Дух неделим, то двух жен
уязвленная честь,
как и тень Аллаха над миром, утвердила решенье мое”.

Эме Дюбак де Ривери, родная мать Султана, задумчиво
обходит свои покои, сжимая послание сына в руке,
а ковры под ногами — тот же берег вдали от пиратов,
где она с бедной Мари-Жозефин всё резвится. Впрочем,

бедные лишь для родителей. Чернокожий слуга подходит
к девочкам, в то время как они разбрызгивают волны, и
подхватывает их, словно кораллы и диковинные ракушки,
ибо в возрасте этом девы вольны, а мужчины послушны.


перевод Андрея Сергеева

Молитвенник — на турецком, молитвы ее — за Султана.
Сквозь тонкую филигрань кружевной стены павильона
влетает бродячий бриз и рябит облачка муслина
над погруженной в раздумья Вдовствующей Женой.

Тысячу четыреста воскресений она просила
Сына Девы помочь слабым, тем, кто, подобно ей,
случая не имел постоять за свое достоинство —
за наложниц, за евнухов с лицами старых детей.

Тысячу триста раз молилась она за Султана —
бей Алжира ему прислал ее, как похищенный перл, —
и за Султана, их сына, который сейчас на троне
под надписями, похожими на дымки благовоний, —

надписи эти она давно научилась читать.
Хуже всего, что никак не удастся покончить
с торговлей евнухами: невыносимо видеть,
как мальчики-немусульмане после главной утраты

сидят и плачут на жарком, залитом кровью песке.
Продажа захваченных девушек — второй застарелый укор.
Но бывают и легкие дни, когда мартиникское море
отступает и блекнет перед блещущим Мраморным морем...

Ниоткуда взялся гонец, стучится в Дом Палача —
лишь через этот Дом, запирающий полуостров,
в алтайский мир травы, деревьев и мраморных кущ
может пройти единственный не знавший ножа мужчина.

Сама бесстрастность из Дома глядит за железо решетки,
доставленное гонцом письмо продолжает движение
к женщине, кончившей “Верую” и откинувшейся на подушки.
Все с шуршаньем выходят, чтобы не мешать чтению.

“От Повелителя Верных — Самой Высокочтимой
Жене Сераля. Мама, сегодня я договорился
о мире с Царем и отдал всего одну из провинций —
одну из трех, которые мы уже потеряли.

Царь был сговорчив: ему нужна его армия полностью,
чтобы отбить вторжение гнусного Бонапарта —
помнишь, ты раз его назвала Повелитель Неверных.
Будущее Османской империи, как никогда, превосходно

из-за вторженья французов. Россия, конечно, огромна,
но вдруг Бонапарт победит? Вдруг он второй Чингисхан?
Тогда наш самый могучий враг будет разгромлен,
к тому ж победителя эта победа загонит в капкан.

Но и Бонапарт может быть побежден, и развеется
слава его, и тогда Россия и вся Европа
набросятся на него и оставят в покое нас.
Должен признаться, мама, что, отпуская Царя

к предстоящим сраженьям, я вспомнил о нашей кузине,
подруге твоих детских игр, царственной Жозефине,
которую Змей Нила два года назад позорно
отверг ради связи с Габсбургским домом. В моей воле

было освободить Царя или держать его на границе —
тогда старинный наш враг был бы разгромлен навеки,
этого и добивались безмозглые янычары.

Я поиграл с этой мыслью, но явилась мысль посерьезней:

Царь защищает нас от безумного духа Франции.

Ты учила меня, что дух неотделим от тела,
и я восстал за честь двух оскорбленных жен.
Но не я, а такие мгновенья — тень Аллаха над миром”.

Эме Дюбюк де Ривери, родная мать Султана
задумчиво бродит по павильону с письмом сына,
и ковры под ногами — берег вдали от алжирских пиратов,
и она играет в волнах, она и бедная Жозефина.

Это их родители бедные. У каждой девочки черный слуга,
он спокойно берет из их рук розовые ракушки,
выуженные из пены, ибо в таком нежном возрасте
женщины вольны, мужчины же к ним равнодушны.

[Музыка сфер]

У. Шекспир. Сонет 116

Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.
Любовь - над бурей поднятый маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане.
Любовь - звезда, которою моряк
Определяет место в океане.
Любовь - не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.

А если я не прав и лжет мой стих,
То нет любви - и нет стихов моих!

Перевод С.Маршака